Not Found

Годы в эвакуации запомнились В голодом, постоянным, неотпускающим голодом. Керосин нужно было доставать в районе и мать научилась зажигать лучину. В вологодской деревне они были чужаки. За водой нужно было ходить, выбирая время, когда на улице пусто: в ведро могли плюнуть или бросить грязь.

Хорошие и обычные люди были далеко. Стал приходить аттестат от отца, а писем не было. Валенки мать подшивала несколько раз кусочками кожи и дратвой, но в мае пришлось надеть опорки. Потом за пяток яиц им продали лапти, и они оказались удивительно удобными, если правильно завернуть ("навить") ногу.

Первая зима была самой тяжелой. Среди голода и враждебных чужих мать и дочь хватались друг за друга как за соломинки и старались быть вместе. К весне случилось чудо: мать стала работать в школе и ей, чужой и городской, первым делом поручили разгрести и вымыть школьный чердак.

На чердаке оказались книги. Старые книги с "ятями" и "ерами", в тисненых обожках и вовсе без обложек. Сверху были старые учебники, а внизу и незнакомые имена: Эжен Сю, Чарская, Лесков, Мережковский, Леонид Андреев.

Чердак был выскоблен и вымыт, книги сложили в углу. После уроков В. забиралась в сухой чердачный холод, устраивалась у трубы и читала, читала. Яти и еры уже не мешали и не казались лишними, а наоборот, стали признаком важного и (отчего-то) запретного. Бесконечное книжное чародейство мирило с голодом и грязью, и однажды В. пришло в голову, что не будь войны и эвакуации, она бы так и жила, не зная о существовании других миров.

Книжные миры были действительно чужими, абсолютно чужими. В книгах жили мудрые люди, которые говорили неожиданные слова о поступках и событиях и думали неожиданное. На середине "Петра и Алексея" ей вдруг между самых захватывающих страниц показались сине-белые высверки, слепящие огни. Наверно, это были признаки подступающей голодной слепоты, но для В. эти огни означали существование иных, лучших и мудрейших миров. В морозы хозяева брали в избу коз и теленка и вонь становилась почти невыносимой, а лучина коптила и все время гасла, отрывая от Юлиана Отступника, красного смеха и диккенсовского Лондона. Но, получая страницы-послания, щурясь от слепящих синих высверков, жить было просто и все, кроме книг, становилось не важно и не больно.