1. Месяцы и дни - путники вечности, и сменяющиеся годы - тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадей, странствуют изо дня в день, и странствие им - жилище. И в старину часто в странствиях умирали. Так и я, с каких уж пор, увлечённый облачком на ветру, не оставляю мысли о скитаниях.

Бродил я по прибрежным местам и минувшей осенью смёл старую паутину в ветхой лачуге своей у реки. Вот и этот год кончился, и весной, наступившей в дымке тумана: «перейти бы заставу Сиракава!» - бог-искуситель, вселившись во всё, стал смущать мне душу, боги-хранители путников так и манили, и за что я не брался, ничто не держалось в руках.

Залатал я дыры в штанах, обновил завязки на шляпе, прижёг моксой колени, и с той поры сразу встал неотвязно в душе образ луны в Мацусима. Уступил я жилище другим и, перебираясь за город к Сампу, -

Домик для кукол... Переменяет жильцов! Что ж - и лачуга

Такой начальный стих я прикрепил к одному из столбов дома.

В третий месяц, в седьмой день последней декады, когда небо чуть брезжило зарёй и луна клонилась к закату, гася свой свет, еле виднелась вершина Фудзи, и от дум: ветви вишен в Уэно и Янака, когда же снова? - сжалось сердце. Все близкие собрались накануне с вечера и провожали меня на лодках. Когда я сошёл с лодки в месте по имени Сэндзю, мне стеснили душу мысли о трёх тысячах ри пути, предстоящих мне впереди, и не призрачном перепутье бренного мира я пролил слёзы разлуки.

Весна уходит! И плачут птицы, у рыб На глазах слёзы...

Так я обновил дорожную тушечницу, но путь ещё не спорился. А позади, стоя на дороге, должно быть, глядели мне вслед до тех пор, пока только был я виден.

2. Так в этом году, во второй год Гэнроку, как-то так вздумалось мне пуститься пешком в дальний путь на север, в Оу. Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, всё ж, быть может, из краёв, известных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым... — так я смутно уповал. И вот в первый день напоследок прибрел к станции по названию Сока.

Всё навьюченное на костлявые плечи первым делом стало мне в тягость. Я было вышел налегке, но бумажное платье - защита от холода ночи, лёгкая летняя одежда, дождевой плащ, тушь и кисти, да ещё - от чего никак не отказаться - подарки на прощанье - не бросить же было их? - всё это мне стало помехой в пути чрезвычайно.

Сходил поклониться в Муро-но Ясима. Мой спутник Сора рассказал: «Здешнее божество именуется Ко-но Ханасакуя-химэ. Это та же самая богиня, что и в храме на горе Фудзи. Она вошла в наглухо обмазанное жилище, зажгла огонь, закляла, и так родился бог Хоходэми-но-микото. С той поры это место называют Муро-но Ясима - Котлы Муро. Оттого же иногда зовут Кэмури - Дым. Здесь запретны рыбы коносиро. Такое предание ходит по свету».

3. На тридцатый день я стал на ночлег у подножья Никкояма, горы «Солнечного блеска». Хозяин сказал: «Меня зовут Годзаэмон-Будда. Я во всём кладу в основу честность, оттого меня так прозвали. Расположитесь привольно на ночь склонить голову на "изголовье из трав"». Что это за будда воплотился в нашей низменной, бренной юдоли и помогает такому нищенствующему страннику по святым местам? Я стал примечать за хозяином, и что ж? - оказалось, он неумён, недалёк - честный простак. Твёрдость и прямота близки к истинному человеческому совершенству, и чистота души превыше всего достойна почтенья.

В первый день четвёртого месяца я пошел поклониться на священную гору Мияма. В старину её название писалось «Никодзан» - «Дву-дикая гора», а во время открытия храма святителя Кобо-дайси это название изменили на «Никко» - «Солнечный блеск»: святитель провидел грядущее на тысячу лет. Ныне божественный блеск разлит по всей Поднебесной, его милости преисполняют все страны и земли, и мирные жилища народа пребывают в покое.

Исполненный трепета, кладу кисть.

Как величаво! В листве младой, зелёной, Блеск светлый солнца...

* * *

4. Пик горы Куроками, горы Чёрных волос, повит лёгким туманом, снег же всё ещё белеет.

Обрил голову. У горы Чёрных волос Сменил одежду... (Сора)

Фамилия Сора — Кавааи, прозывается он Согоро. Он живёт под сенью банана возле моего дома и помогает мне в заботах о воде и топливе. И на этот раз он был рад повидать вместе со мной Мацусима и Кисаката и облегчить мне тяготы пути. На заре в день выхода в путь он сбрил себе волосы, облачился в чёрную монашью одежду и знаки своего имени «Сого» - «весь» и «пять»,— изменил на другие - «вера» и «просветление». Оттого он и написал стих у горы Куроками. Слова «сменил одежду» прозвучали с особой силой.

На горе, на высоте двадцати тё с лишним, есть водопад. Он низвергается с вершины, из скалистой расселины, на сто сяку и падает в синюю бездну среди тысячи скал. Если забраться в уступы скал за ним, его можно видеть до сада, что лежит поодаль, оттого он зовётся «водопад Досада» — «Урами-но-таки».

В уединеньи Сижу у водопада. Пост ранним летом...

5. Как в месте по имени Насу-но Куроханэ у меня был знакомый, то я решил пойти отсюда напрямик полями. Пока я шёл к деревне, видневшейся вдалеке, полил дождь, стемнело. Я заночевал в крестьянском доме и с рассветом опять пошёл полями. По пути, вижу, пасётся лошадь. Подошёл посетовать к косарю, и он, хотя и мужик, всё же, как я ожидал, не остался безучастным. «Что же сделать? Ведь поля здесь изрезаны тропами вдоль и поперёк. Как бы путнику, что здесь внове, не сбиться с дороги. Так лучше верните эту лошадь, добравшись до места». Так он дал мне лошадь. Двое детей побежали за лошадью следом. Одна из них была девочка, звали ее Касанэ. Непривычное имя ласкало слух:

«Касанэ» слышу. Должно быть, это имя Касатки милой. (Сора)

Вскоре добрался до селения, привязал плату к седлу и пустил лошадь обратно.

Навестил некоего кандай Дзёбодзи, в Куроханэ. Нежданная радость хозяина! Днём и ночью шли разговоры; его младший брат Тосуй, так тот усердно приходил и по утрам, и по вечерам, водил меня и к себе домой; был я зван и к их родным, и так протекали дни. Как-то раз сделал прогулку далеко за селение, видел место, где гнали собак, прошел по равнине Синохара к могильному кургану Тамамо-но-маэ. Потом ходил в храм Хатимангу. Когда я услышал, что именно в этом храме Йоити, целясь в веер, заклинал: «Особо взываю к тебе, о Хатиман, бог-покровитель нашей провинции!» - я испытал глубокий трепет.

Как стемнело, вернулся домой к Тосуй.

* * *

6. Есть храм секты Сюгэн - Камёдзи. Получив оттуда приглашение, я пошел поклониться Гёдзядо.

Летом на горе Поклоняюсь я гэта. Отправленье в путь!

В этой провинции за храмом Унгандзи когда-то была горная келья настоятеля Буттё.

И даже этот, Пяти шагов теснее, Шалаш из веток Мне строить было б жалко, — Когда б не дождь порою....

- так, слыхал я, он когда-то написал на скале сосновым углём.

Чтобы взглянуть на развалины этой кельи, я направил свой посох в Унгандзи, и другие охотно мне сопутствовали, молодёжь шумно болтала дорогой, и мы неприметно добрались до подножья.

Горы, видимо, тянулись вглубь, дорога вела вдаль лощиной, криптомерии и сосны чернели, мох был в росе, апрельский воздух ещё был холоден. Когда окончились десять видов, мы перешли мосты и вступили в самые горы. «Когда же, наконец, то место?» Взобрались в глубине на гору, и вот на скале в углублении прислонилась келья. Будто видишь перед собой убежище монаха Сюдзэндзи или пещеру отшельника Хоун-хоси.

И дятел не смог Пробить в этой келье щель. О лес в летний день!

Так я написал экспромтом и оставил на столбе.

Потом ходил к камню Смерти. Кандай прислал лошадь. Поводырь попросил написать ему хайку. Трогательное желание!

За луг, вон туда, Коня поворачивай: Кукушка поёт!

Камень Смерти лежит у горы, где бьёт горячий источник. Его ядовитые пары ещё не исчезли. Всякие бабочки и пчелы гибнут и так устилают всё кругом, что под ними не видно песка.

А в деревне Асино, у дороги, есть «ива у чистой воды». Некий Тобэ, начальник уезда, не раз уже мне говорил, что хотел бы мне её показать, и я всё думал: когда-то придётся? - а вот нынче сам стоял под её сенью.

Уж в целом поле Посажен рис? Пора мне. О тень под ивой!

7. Так в сердечном волнении множились дни, но вот я прошел заставу Сиракава, и улеглось мое сердце странника. И понятно было, что мне захотелось как-нибудь дать знать в столицу. Среди множества прочих эта застава, одна из трёх, влечёт к себе сердца людей с тонким вкусом. Осенний ветер ещё звучал в ушах, алые клёны вспоминались взору, но и в зеленеющих ветках есть также своя прелесть. От белизны ковыля, от цветенья шиповника так и казалось, будто проходишь по снегу. О том, как в старину оправляли шляпу и сменяли одежду, нам ведь записано кистью поэта Киёскэ.

Перепечатано из Садов Востока