Начало
Мацуо Басё
Классика
Гербарий
Русские напевы
Собрания сочинений
Хайку из-за бугра
Гнездо сороки
Измышления

Ветка бамбука

Разное
Друзья-соседи
Ссылки
Гостевая книга

Классика

В. С. Санович
Тема, Память, Имя

Сто стихотворений ста поэтов - народная книга в Японии. Между тем известны и дата ее создания - 1235 год, и имя ее составителя. Отпрыск знатнейшей ветви знатнейшегом от отца к сыну, от учителя к ученику. Сто стихотворений долгое время были собственностью потомков Тэка. Только в XVI веке антология явилась в мир и вскоре стала весьма популярна среди знатоков поэзии.

Но настоящую известность книга, составленная Тэйка, приобрела, соединившись... с пришедшей из Европы игрой в карты. Так возникла ута-гарута - "поэтические карты". Собственно, более всего эта игра напоминает лото. В колоде двести карт, на каждой - половинка стихотворения. Выигрыват тот, кто скорее соединит больше таких "половин". Начиная с XVII века и вплоть до недавнего времени японцы знали Сто стихотворений наизусть. По сию пору это любимое семейное развлечение в новогоднюю ночь. Многосложная поэтическая сюита, проникнутая печалью, и веселая народная игра. Здесь нет противоречия. Это в самой природе японской классической поэзии, возникшей в глубинах фольклора.

* * *

Непрерывное последовательное развитие изначальных основ - важнейшая черта японской поэзии. Изменения накапливались исподволь, почти незаметно, но вот происходило их осознание, и тогда возникала антология, как веха на пути. Известно много замечательных антологий, но главных было три: Манъесю, Кокинвакасю (далее "Кокинсю") и Синкокинвакасю ("Синкокинсю").

Манъесю ("Изборник десяти тысяч листьев") создавался в течение второй половины VIII века. Здесь собраны и существуют в сложном единстве образцы народной и литературной поэзии начиная с V (III? IV?) века. Двадцать свитков этой величественной антологии составлены по-разному. В одних помещены стихи, созданные во времена правления определенных государей - в порядке хронологии. В других - народные песни, собранные в провинциях тогдашней Японии. В третьих - стихи располагались согласно чередованию времен года. Причем последние делятся на стихи, где чувство высказано "прямо", и на стихи, где чувство выражено "в связи с чем-нибудь" (с каким-либо явлением природы или традиционного быта). Многочисленны рубрики иного плана: "о луне", "о весенней дымке", "об осеннем тумане" и т.д. Восходящее к мифу, к религиозным представлениям древних японцев понимание человека как части природы, неотделимой от нее, природы - подательницы благ, сотворенной по слову небесных богов и потому изначально добротной (прекрасной), - понимание это пронизывает народную поэзию. оно давало чрезвычайную свободу в осмыслении окружающего мира, что засвидетельствовано в редкостно широком словаре изобразительных средств, выработанных народной поэзией и усвоенных поэзией литературной. В Манъесю устанавливается и метрический закон японской поэзии (она силлабична): чередование пяти- и семисложных стихов, и там же выделяется ее главная строфическая форма танка ("короткая песня"). Танка состоит из пяти стизов, соответственно 5:7:5:7:7 слогов в каждом. Для нее, как замечает В.Н. Маркова, "характерен нечет. И, как следствие этого, постоянно возникает то легкое отклонение от кристально-уравновешенной симметрии, которое так любимо в японском искусстве. Ни само стихотворение в целом и ни один из составляющих его стихов не могут быть рассечены на две равновеликие половины. Гармония танка держится на неустойчивом и очень подвижном равновесии. Это один из главных законов ее структуры, и возник он далеко не случайно".

Танка очень древняя поэтическая форма, открытая гением народа. Размышляя об особенностях облика синтоистких храмов в Исэ, первоначальная постройка которых относится к III - IV векам, В.Е. Бродский показывает, как в их архитектуре "переосмысляется древний опыт свайных построек. <...> Предметом архитектурной и художественной разработки становится именно то, что в более ранних постройках мыслилось как естественная, опытом утвержденная необходимость". Далее он пишет: "Анимистические воззрения древнего природного культа, наделявшего особой скрытой жизнью предметный мир, в своем художественном переосмыслении, в его наиболее простом варианте, нашли выражение в особом отношении к материалу, в признании прежде всего его особых эстетических природных свойств. Так, например, деревянная конструкция храма в Исэ почти не покрыта краской. <...> Сама по себе отшлифованная поверхность дерева, его цвет, фактура утверждаются как хужожественно ценные. <...> Такой подход к материалу <...> был обусловлен желанием не только сохранить, казалось бы, прерванную связь (курсив наш. - В.С.) используемого материала с миром природных вещей, но и открыть в нем новые качества, которые в более общем, глубоком плане определяют его причастность к миру обожествленной природы. <...> Развитие такого рода эстетических представлений привело, в конечном итоге, к формированию имеющей самостоятельное значение художественной концепции, одним из проявлений которой явилась оценка конструкции как основной носительницы художественной идеи, как "определенное самой природой вещей начало".

Момент природы и момент искусства, возможность импровизации и необходимость мастерства заложены в самой структуре танка. Отсюда эта ее способность к изменениям , ее всеотзывчивость, обеспечившие ей такую долгую жихнь, вплоть до ее последнего взлета в начале XX века. В ее консервативности парадоксальным образом таилась открытая форма, приходившая в поэтическое движение от пристального взгляда слагателя песни, в его напряженном слухе. Все это было уловлено и развито поэтами Манъесю. Вот Какиномото-но Хитомаро:

Среди моря небес
Волны встают облаков,
И видится мне:
Скрывается лодка луны
В чащебе несчетных звезд.

Вот Ямабэ-но Акахито:

В весеннее поле
Пришел я - мне захотелось
Нарвать фиалок,
Но поле вошло в мое сердце,
Ночь целую там провел я.

В Манъесю складывается главная тема японской поэзии: природа и человек, ее основные циклы: лирика природы и лирика любви. Необходимые для дальнейшего развития искусства ограничения, смысловые и звуковые, внутренней формы танка обретает в следующей по времени антологии.

* * *

Кокинсю ("Изборник старых и новых песен Ямато") был составлен в 905 году. Здесь собраны и расположены в стройном порядке образцы танка IX - начала Х веков: времена года, славословия, песни разлуки, песни странствий, также песни с игрой слов, песни любви, разные песни и т.д. Из двадцати свитков шесть посвящены временам года (на весну и на осень отведено по два свитка), пять составляют песни о любви. Этот порядок с небольшими изменениями выдерживался во всех последующих антологиях танка. В Кокинсю установился канон тем, лексики, изобразительных средств. Знаменитый японский филолог Камо Мабути (1697 - 1769) писал: "По тому, каковы песни Ямато, можно судить о том, как менялись времена от самой древности до наших дней".

Если для Манъесю характерны ясность, простота, искренность и напряженность чувств, мощь, подчас даже грандиозность, если в поэзии Кокинсю господствуют полутона, оттенки чувств, нередки вопросительная интонация, ощущение мимолетной, а потому рождающей печаль красоты земного мира, обостренное внимание ко всему зыбкому, преходящему, переходному, граням сна и яви (недаром весне и осени посвящено по два свитка, а лету и зиме - по одному), то поэзия Синкокинсю ("Новый изборник старых и новых песен Ямато", 1205) пронизана чувством скорби, пугающей таинственности бытия, тоски о невозвратном прошлом.

В середине XII века рухнуло многовековое владычество рода Фудзивара, в борьбе за власть в столице столкнулись два могущественных воинских клана: Тайра и Минамото. Шла к своему концу целая эпоха. Конец ее ощущался как конец мира. В то же время десятилетия эти - с середины XII века по 20-е - 30-е годы XIII века - ознаменованы необыкновенным подъемом литературы. Лики ее деятелей озарены пожарами дворцов, в их стихах слышны голоса потрясаемой феодальными войнами страны. Ими владело чувство итога. В Синкокинсю это чувство выразилось с редкостной силой. Тысяча девятьсот семьдесят девять стихотворений этой антологии в их стройной композиции претворили пятивековой путь классической танка. Фудзивара-но Тэйка сыграл выдающуюся роль в долгой многотрудной работе по составлению Синкокинсю. Спустя тридцать лет он создал антологию Сто стихотворений ста поэтов.

* * *

Первое отличие Ста стихотворений от классической антологии в том, что здесь не соблюден принцип строгого следования канонических тем. Судя по порядку имен поэтов, Тэйка, кажется, хотел представить в ней краткую историю жанра танка.

Читатель должен поверить нам на слово, что многие знаменитые стихотворения в эту антологию не попали, и, наоборот, в ней есть стихотворения, присутствие которых в столь знаменитой антологии впоследствии удивляло (это еще мягко сказано) любителей поэзии.

Книга Сто стихотворений ста поэтов настолько тесно связана с основной проблематикой японской классической поэзии от самых ее истоков, что наша статья грозит превратиться в дурную бесконечность, если не прибегнуть к приему, то есть указать читателю такую точку обзора, с которой открылось бы пространство темы во всей ее глубине, с отчетливым передним планом и необходимой дымкой на горизонте. К счастью, такую возмодность дает сама книга. Хотя она прожила долгую жизнь и что-то в ней менялось (подлинный манускрипт не сохранился), стихотворение Тэндзи-тэнно с самого начала открывало книгу.

Тэндзи-тэнно (626 - 671) - тридцать восьмой, по традиционному счету, император Японии. Четыре его стихотворения входят в Манъесю, но как раз стихотворение, которое, по замыслу Тэйка (казалось бы, вполне ясному), должно представлять эпоху становления жанра танка, засвидетельствованную в Манъесю, - стихотворение это в ней отсутствует.

Более того, впервые оно появляется лишь в изборниках середины X века и в особенности известно по антологии Госэн вакасю, составленной в 951 году, то есть через триста лет после смерти Тэндхи-тэнно и двумя векаит позже периода составления Манъесю. К тому же, хотя оно и помечено там именем Тэндзи-тэнно, серьезные сомнения по поводу его авторства возникли уже давно. Современные исследователи считают его безусловной подделкой. Знал ли об этом Фудзивара-но Тэйка и, если знал, что стоит за его выбором? Начнем с обычного комментария. Осеннее поле, о котором идет речь в стихотворении, - это поле созревшего риса, а непрочный приют - шалаш для сторожа, хранящего поле от птиц, оленей и грызунов, или - для жнеца. Крыша его наскоро (грубо) сплетена их стеблей осоки или мисканта и потому плохо защищает от обильной предрассветной росы.

Казалось бы, перед нами всего лишь эпизод сельского быта, отображенный в стихотворении. Но приглядимся еще раз к его первому стиху. В сочетании слов "осеннее поле" ( в оригинале "осени поле") оба слова равноправны. За вторым словом - область наблюдений, впечатлений, чувств земледельца, связанная с двумя рядами событий: весенней посадки риса и осенним сбором урожая. Первое слово очерчивает эту область во времени, но зато вмещает в себя еще и иные события жизни человека. Естественно, что это сочетание слов давно - много раньше, чем возникла танка, - стала песенным зачином и(или) постоянным эпитетом к словам, жизненно связанным с ним, например, к слову "рисовый колос".

Приведем теперь некоторые танка из Манъесю, которые начинаются с этих слов:

На осеннем поле
Затуманила колосья риса
Утренняя дымка...
Где, в какой стороне исчезнет
Тоска, что легла на сердце?

(II. 88)

* * *

На осеннем поле
На колосья риса легли
белые росы...
Исчезнут, верно, - и я
О себе помышляю то же.

(X. 2246)

* * *

На осеннем поле
Гнутся колосья риса,
В одну сторону гнутся...
К тебе лишь вся моя дума,
А ты ко мне безучастен.

(X. 2247)

* * *

На осеннем поле
Жатва риса моя
Сполна завершилась,
И послышались клики гусей,
Клонится время к зиме.

(X. 2133)

Не только первая строка, но и другие слова или целые строки этого стихотворения должны были вызывать к памяти начитанного японца стихи из Манъесю:

Жну осеннее поле.
Сплел я непрочный приют
И в нем поселился.
Как рукава холодят!
Это пала на них роса.

(X. 2174)

* * *

Жну осенне поле.
Шевельнулся плетеный навес.
Это весть прилетела:
Не осталдось больше полей,
Где белым росам спокойно.

(X. 2176)

* * *

Осенних лугов
Травы срезая, укрыл он
Наш краткий ночлег -
Тот, в стольной Удзи священной,
Непрочный приют вспоминаю.

(I. 7)

* * *

Примеры можно было бы продолжать, но и этого, думается, довольно, чтобы уяснить, что каждый из пяти стихов этого стихотворения связан множеством связей, прямо или опосредованно, с лирикой Манъесю. И вот выясняется, что все приведенные стихотворения отличаются той или иной степенью конкретности: в них выражено какое-либо единственное состояние чувств или определенная картина природы; есть действие. А в стихотворении Тэндзи-тэнно действия нет, движение отсутствует. Все уже произошло. Оно как бы пусто. В нем, кажется, есть смысловой центр: указывается причина, по которой влажны рукава, - выпавшая роса. Но причина эта заведомо ложная: поэтическом каноне, к которому принадлежала антология Госэн вакасю, где это стихотворение впервые помещено, роса есть метафора слез.

Таким образом, в данном стихотворении соединились несколько временных пластов. Если первая строка принадлежит глубокой древности, образы каждой строки в отдельности - эпохе Манъесю, а стихотворение в целом - середине X века, то прочитано оно и переосмыслено человеком совсем иной эпохи. Для Фудзивара-но Тэйка уже не существенен бытовой фон стихотворения, взгляд его отмечает, но тут же минует метафору, он сосредоточен на росе. Роса лежит не только на рукаве, оно тяжко осыпала поле, она везде. Это - образ абсолютной тишины, какая только бывает перед рассветом, и он вглядывается в человека. Одинокий человек среди полного безмолвия - образ сосредоточенного в себе бытия. Но взгляд поэта устремляется дальше - к самому себе, к глубинам сверхбытия, к "истинному сердцу" буддийского закона, теряется там, где уже не нужны слова...

* * *

Среди тысяч стихотворений ушедших времен Тэйка выбрал стихотворение, на первый взгляд чрезвычайно простое. но прочтение которого рождает чувство югэн, чувство сокровенной красоты, внезапно явленной среди печалей и скорбей земного мира. Югэн ("таинственное и темное") - центральное эстетическое понятие японского искусства второй половины XII века, в особенности поэзии. Это время становления Тэйка-поэта.

Но ведь можно было выбрать и другие стихотворения. Но для Тэйка было несомненно важно имя, которым оно было подписано.

С именем Тэндзи-тэнно связано становление японской феодальной государственности по китайскому образцу, стремительное и плодотворное усвоение континентальной культуры, великих этических и религиозных учений, письменности, рождение литературной поэзии. Об руку с императором действовал выдающийся советник Нактоми-но Каматари, получивший фамилию Фудзивара, основатель могущественного рода. Они установили мир, придали стройность земному порядку.

Наконец, Тэндзи-тэнно - герой романтической легенды, запечатленной в Манъесю. Соперничество между ним и его братом, влюбленными в принцессу и талантливую поэтессу Нуката-но Оокими, отражено в знаменитом стихотворении Тэндзи-тэнно:

Гора Кагуяма
Унэби-гору полюбив,
С Миминаси-горою
Заспорила о первенстве.
От века богов,
Не иначе. обычай такой,
Что люди земные
Спорят о женах своих.

Гора Кагуяма появляется во второй танка Ста стихотворений, сложенной государыней Дзито-тэнно, дочерью Тэндзи-тэнно. Царствование Дзитто-тэнно ознаменовано первым расцветом поэзии,в это время творид великий Какиномото-но Хитомаро, стихотворение которого следует третьим. Так начинается движение, стихотворение сменяется стихотворением, движется время, сменяются эпохи. Изборник открывается двумя именами государей и отзывается двумя именами в конце; но это имена государей, утративших власть, или, вернее, не обладавших ею изначально. Перекличек в изборнике множество, и нередко связи между стихами в прямом смысле - родственные. Вот стихотворение деда, вот - отца, вот - маетри и дочери. Отзываются друг другу строки, образы, темы - по принципу созвучия и контраста. Параллельно истории страны развертывается история литературы. За новыми именами - великие книги, прославленные жизни. И вдруг рядом с именем известного поэта - имя, на первый взгляд вторгшееся в изборник совершенно беззаконно. Так, Едзэй-ин и Коко-тэнно - имена в поэзии почти случайные. Но, оказывается, они самым непосредственным образом связаны со знаменитым историческим сочинением Дзиэна "Заметки глупца" (Гукансе, 1220), в котором тот размышляет об истоках событий, потрясших Японию во второй половине XII века. Главную их причину он усматривает в нарушении дори - всеобщего божественного и земного закона. Пока государи правили, а вельможи из рода Фудзивара были их советниками, народ благоденствовал. Но вот Фудзивара, "поставлявшие" жен государям, стали возводить на престол малолетних детей, чтобы самим вершить дела страны. Боги разгневались и отвернулись от императорского дома и от Фудзивара. Ярчайшим примером Дзиэн приводит историю Едзэй-ина, сделанного государем в десятилетнем возрасте и постриженного в монахи четыре года спустя. Коко-тэнно находился на престоле всего три года, но зато он стал государем, когда ему было пятьдесят пять лет... Так от имен авторов одного-двух известных стихотворений протягиваются живые линии к Дзиэну, выдающемуся поэту, ученику Сайге и другу Тэйка, но это уже особая тема.

У этого примера, однако, есть и другая сторона, выражающая коренную черту японской поэзии, а именно то, что перед "песней Ямато" равны все - и государь, и худородный чиновник, и крестьянин; всеми признанный поэт и "дилетант"; что грань между знаменитостью и безымянностью принципиально зыбка, исчезающе незаметна. Книга Тэйка - прежде всего изборник стихов, а потом уже антология имен. И вся эта сложнейшая сюита (с несомненной тайнописью, над которой ломают головы поколения филологов) возникает из первого стихотворения, основная тема которого - осень с ее раздумьем, окрашенная едва различимой вначале любовной темой. Затем вторая тема разрастается: в изборнике сорок шесть стихотворений на тему любви.

Тема, память, имя - ключевые понятия в структуре изборника, да и во всей японской классической поэзии в целом.

И, думается, не вспоминал ли Фудзивара-но Тэйка, начиная составлять изборник, о танка из своего раннего цикла У залива Футами, сто стихотворений (1186):

Гляжу на простор.
Где цветы, где красные листья?
Ничего не осталось.
Рыбачий приют у залива...
Темный осенний вечер.

Разве не ощущается в этом стихотворении с его центральным образом - непрочной рыбачьей хижиной на пустынном берегу моря - настроение, близкое тому, что и в танка, отмеченном именем Тэндзи-тэнно? Свое стихотворение Тэйка написал на тему Сайге (1118 - 1190):

Сейчас даже я,
Отринувший чувства земные,
Изведал печаль.
Бекас взлетел над болотом...
Темный осенний вечер.
 

(Перевод В. Марковой)

Это не случайно. Ведь не только цикл У залива Футами был создан по наставлению Сайге, но и Сайге - великая честь! - послал на суд молодому поэту (и уже признанному знатоку) свой последний изборник стихов. Между тем трудно найти поэтов более непохожих, судьбы более контрастные.

Хочется, чтобы сегодняшний читатель сразу, на примере двух стихотворений расслышал то, что было внятно современникам. Стихотворение сайге - из знаменитейших. Отец Тэйка, Фудзивара-но Тосинари, находил его "несраненным по чувству югэн, в нем выраженному". В Синкокинсю они стоят рядом, причем стихотворение Тэйка в антологию поместил сам инициатор ее составления, государь-инок Готоба-ин. И он же, создавая в ссылке свой вариант антологии, его исключил. Причина? Та, что "событийная часть" стихотворения есть искусно (или вдохновенно?) переосмысленная часть одной фразы из Повести о Гэндзи Мурасаки-сикибу. Для нас это не более чем обогащающий - но никак не отменяющий смысла - комментарий. Для современников за всяким стихотворением Сайге стояло: я там был (хотя это и не всегда было так), за всяким стихотворением Тэйка: я это себе представил. То есть речь идет о мере подлинности поэзии. Мы умышленно упрощаем проблему, она, естественно, сложнее, но она существовала. (Показательно,им из шедевров Тэйка, который ему, на беду, понравился.) Далее он рассказывает, как, повелев однажды лучшим поэтам сложить стихи на темы пейзажей, изображенных на седзи - раздвижных перегородках у себя во дворце, выбрал он для надписи к одной из них танка Дзиэна, а не Тэйка. Он забавно жалуется на то, что Тэйка "повсюду и перед всяким встречным высмеивал и хулил его выбор". Однако, добродушие и юмор исчезают, едва он переходит к выводу: "Итак, стихи Тэйка несомненно замечательны, подражать же им - невозможно. Ибо не глубина чувств - заветная цель Тэйка, но красота слов и изысканное развитие темы. Если начинающий поэт, не утвердившийся еще в уставе стихотворства, примется подражать ему, получатся стихи, утратившие верный образ стихов. Тэйка - прирожденный мастер, но содержание поэзии не имеет для него особой цены; лишь благодаря изощренной отделке он слагает выдающиеся произведения. <...> Даже среди превосходных его стихов общеизвестны немногие. Между тем лучшие стихи Сякуа и Сайге отличаются и искусством, и красотой, но сверх того и глубиной чувств, а так как слова следуют в них с естественной ясностью, то и не счесть среди них таких, что у всех на устах!"

Перед нами столь знакомый по истории литературы конфликт, который, кажется, не нуждается в комментариях.Вопрос лишь в том, правильно ли мы понимаем самое главное - его нюансы.

Тэйка был учеником отца. От Фудзивара-но Тосинари (в монашестве - Сякуа) он унаследовал понимание поэзии, совершенное знание родной литературы. Он высоко чтил отца. Но мог ли он в пылу спора допустить некое неподобие, обсуждая его стихи? Мог. Он вообще многое себе "позволял":

Земли и небес
Божествам состраданье доступно?
Кто в старину
Небылицу эту измыслил,
О искусство песен Ямато!

Здесь намек на строки священного для всякого поэта предисловия Ки-но Цураюки к антологии Кокинсю: "Без всяких усилий движет она (песня - В.С.) сердцами божеств земных и небесных, вызывает сострадание даже у духов умерших существ, невидимых взору..." Неизвестно, когда были сложены эти, едва ли не кощунственные, стихи, и чем они вызваны. Впечатляет решительность, с какой подвергалась сомнению основа основ - умиротворяющая власть поэзии. А энергия высказывания удивительно соответствует образу поэта, воссозданному Готоба-ин.

В воспоминаниях Готоба-ин отразились его споры с Тэйка в период составления Синкокинсю. Речь там, несомненно, шла о принципах отбора стихов. Причем можно совершенно точно сказать, о чем они не спорили: о Сайге. В том же Изустном наставлении говорится: "Сайге - вот кто поэт по рождению. Напрасно стали бы подражать ему поверхностные стихотворцы. Нет слов, чтобы выразить, каков мастер был Сайге!". Тэйка, согласно заслуживающей доверия традиции, заметил как-то: "Сайге и Дзиэн творили стихи, другие их сочиняли". М все же Сайге присутствовал незримо в их споре, так как спорили они о том, какая позиция настоящая. Этот спор отзовется в веках. Между тем ощущали они Сайге по-разному. Для тэйка это был старший современник, для Готоба-ин, который был восемнадцатью годами младше Тэйка, - вполне определившаяся и определяющая многое данность. Для Готоба-ин имя Сайге соединено с именем Тосинари, для Тэйка - с именем Дзиэна. Предмет спора возник много раньше, в пору молодости Тэйка.

Тайные мысли мои
Кому я оставлю в наследство,
Чьим открою глазам?
Сердце мое переполнил
Этот весенний рассвет.

(Перевод В. Марковой)

Эти строки двадцатидевятилетнегоТэйка, также как и стихотворение "Земли и небес..." - знак конца большой эпохи в поэзии.Последовательно и ровно развивавшаяся традиция давала японским поэтам почти безграничные возможности выражения своей, особой душевной жизни, но никто до Тэйка не настаивал столь определенно на собственной поэтической особости. Сайге в этом не нуждался. Он, как то свойственно истинному величию, творил словно бы от имени самой песни. Недаром легенда почитала его новым воплощением Какиномото-но Хитомаро. Выходец из знатного воинского рода, он в 1140 году покинул службу в личной гвардии государя и принял монашеский постриг. "Бежал ли Сайге от опасности? - пишет В.Н. Маркова. - Пережил ли какую-то личную драму или душный мирок ему опротивел? Мы этого не знаем. Вернее всего, поэзия его увлекла в монашество". Последняя фраза - не метафора. Подвижничество буддиста и самозабвенное одиночество поэта, чувство полной растворенности в потоке бытия и ощущение непрочной прелести земного мира - все это с небывалой силой сказалось в его стихах. Время печалей. тревог, сумрачное время феодальных войн породило поэзию гармонически ясную, исполненную мысли и провсщающую свет. Сайге еще при жизни сопутствовала великая слава. Но, думается, многосложность и новаторская глубина, скрытый трагизм, все далеко идущие последствия его поэзни были «заслонены» как раз се ясностью и простотой. На этом фоне стихи молодого Тэйка были восприняты как нарушение канона. Современники усмотрели его в таких, к примеру, не свойственных Сайге, ни тем более Тосинари, пульсациях одинаковых или однородных слов:

Жесточе тебя,
Жесточе этого мира
Судьба моя!
Она все во мне переменила.
И только обида осталась.

Или:

Бедствия сердца.
Тоску, печальную память
Снесу безмолвно,
И все же, о этот мир,
Где былого мне больше не встретить!

Приведем стихотворение, по видимости совсем простое:

Налетел и прошел.
И дождь, и редкие капли
Аромата полны.
От цветка к другому цветку
Меняется тропка в горах.

Однако и в нем есть своя "непростота", потому что сочетание в одной строке дождя и капель в классической поэзии почиталось невозможным. Речь пока идет о том, что можно было бы отнести к новациям частностей. Но вот одно из самых знаменитых стихотворений Тэйка, входящее в Синкокинсю:

Аромат расцветающей сливы
Льют влажные от слез рукава,
И, сквозь кровлю сочась,
Лунный свет так горит на них,
Словно спорит с благоуханьем!

(Перевод В. Марковой)

Здесь немыслимое у Сайге, но весьма характерное для Тэйка смещение смыслового центра стихотворения от образа земной печали (слезы) к образу абсолютной, отрешенной от мира красоты. Сравним это с волевым духовным усилием Сайге:

 

Как же мне быть?
На моем рукаве увлажненном
Сверкает свет,
Но лишь прояснится сердце,
В тумане меркнет луна.

(Перевод В. Марковой)

Творчество Сайге словно бы поддерживало хрупкое равновесие человека и мира, и с его кончиной равновесие снова нарушилось. Тэйка, понимавший это, как никто другой, заглянул в жизненные бездны, таившиеся за гармонической ясностью Сайге, и ринулся в них. Как часто стихи Тэйка, начинающиеся на светлой ноте, будто исчезают в излюбленном им сумраке:

Там, далеко,
Ноздри тянет к цветам,
Ржет и уходит...
Простирается голос коня весной
До заката долгого дня.

* * *

Виден во все концы,
Помавает юными листьями луг,
Серебрится, дрожит...
Жаворонок поет в вышине
В сумерках вешнего дня.

Сумрак для Тэйка — образ непознаваемого мира. Тэйка пробивается к самим истокам слова, ибо не доверяет миру, его мощное воображение творит ярчайшую красоту, возникающую вспышками во мраке — буквально так:

Наплывает сияя,
Изголовье мое леденит...
В благоуханьи сливы
Из мрака ночного дождя
Кажется, звезды восходят.

Он работает на таких лексических переходах, которые, подчас, внятны только ему, великому филологу, а его переводчику только и остается в иных случаях, что прибегать к беспомощным многоточиям... Недаром ни одно из его стихотворений нс было включено в раздел буддийских песнопений Синкокиисю; и недаром изгнанник Готоба-ин несказанно удивился, узнав, что Тэйка в старости принял монашество.

Он пережил почти всех своих сверстников и даже иных учеников. Когда Уцуномия Ерицуна (в монашестве Рэнсе), тесть его сына Тамэиэ, попросил составить изборник стихотворений и выполнить его собственно- ручно на отдельных листах — с тем, чтобы художники украсили седзи (раздвижные перегородки) в его загородном доме живописью па темы этих стихотворений. Список должен был быть длинным, так как седзи пред- полагалось расставить много: дом Ерицуна, свойственника Ходзе Ясутоки, держателя власти в стране ("сиккэна"), был богат и просторен. Находился он недалеко от столицы, в местности Сага, близ горы Огура.

Тэйка в дневнике записал, что "выбрал по одному стихотворению из поэтов минувших времен от Тэндзи-тэнно до Иэтака и Масацунэ". Считается, что наиболее ранним списком заказанных Ерицуна стихов была антология Хякунин сюка, то есть Сто выдающихся стихотворений ста поэтов (правда, в самом начале она включала сто одно имя и, соответственно, сто одно стихотворение), и в ней отсутствовали стихи Готоба-ин, Дзюнтоку-ин и самого Тэйка. Отчего нс были представлены стихи составителя, мы не знаем. Что до государей, то они, как участники заговора 1221 года, нахо- дились в ссылке, и их имена были под запретом. Наиболее вероятно, что добавил их Тамэиэ, которому отец, конечно, передал тайну своего замысла.

* * *

Какого же замысла? Количественная разница между Хякунин сюка и прославленной Хякунин иссю, то есть Ста стихотворениями ста поэтов, — невелика. В них совпадают девяносто семь стихотворений. И тем не менее это совсем разные книги. Во-первых, потому что стихи в них расположены в подавляющем большинстве случаев в ином порядке; во-вторых, из названия второй книги исчезло слово "выдающихся": намек на то, что это просто книга стихотворений — независимо от их качества, — выбранных и сопоставленных согласно некоему плану. Это важнейший момент. Он стоит в центре размышлений киотоского профессора Каго Такафуми, который, как нам думается, в ряде своих работ конца 80-х — начала 90-х гг. весьма близко подошел к подлинному пониманию замысла Фудзивара-но Тэйка. Приняв как данность многие бесспорные, но частные открытия и наблюдения своих предшественников, он в принципе отказался рассматривать проблему стихов в связи с их авторами; он обратился к имени и жизни того, кто заказал ему эту книгу. То есть того, кто должен был се прочесть. Он предположил, что это чтение и это прочтение как раз и обеспечивают единство книги в се реальном замысле. Не историко-литературный ряд, который несомненно существует, не исторические линии и срезы, видные невооруженным глазом, наконец, нс историю и смысл каждого стихотворения, но жизнь и судьбу частного человека. Профессор Каго поставил но главу угла Уцуномия Ерицуна, в монашестве Рэнсе. Стихотворение рассматривается им как независимый, разомкнутый, открытый текст, читаемый Ерицуна. Но не только читаемый, но сам "читающий" жизнь этого человека, пробуждающий его память. Итак, снова тема, память, имя.

Имя Уцуномия Ерицуна — не самое громкое в ту эпоху буйных феодальных сшибок, стремительных возвышений и столь же скорой гибели, когда выкорчевывались как деревья с будущих полей не только отдельные люди, но целые семьи и родовые кланы. Знатный самурай восточных краев, Ерицуна оказался в свойстве с самыми знаменитыми фамилиями того времени, с теми, кто стрелой и мечом писали его кровавую историю. Ему повезло, он уцелел, хотя не раз бывал на волосок от смерти. Однако сам он не считал себя счастливцем. Заподозренный в участии в одном из бесчисленных заговоров, Ерицуна — двадцати восьми лет от роду — был насильно пострижен в монахи. Надобно понять, что это значило для человека с харак- тером восточного воина с его жаждой подвига и успеха. В 1221 году он поселился близ Киото, вдали от Камакура, истинной столицы страны, которой правили сиккэны из семьи Ходзе. Родственные связи с последними давали ему независимое и богатое положение. С таким человеком и породнился однажды Фудзивара-но Тэйка.

В ходе своих размышлений Каго Такафуми вспоминает о главном герое книги Исэ моногатари (конец IX? X? в.), который, решив, что более никому нс нужен в столице, уехал жить в Адзума, то есть на восток страны, но всегда с тоской вспоминал об оставленной столице. У Ерицуна было наоборот: он оказался не нужен на востоке, уехал в старую столипу и там всегда тосковал о родине и деятельной своей молодости.

Вначале это замечание профессора Каго показалось нам чисто риторической украсой, но когда, излагая историю Ерицуна, он, как бы на встречном движении, перешел к рассмотрению его жизни как сюжетообра- зующей темы Ста стихотворений ста поэтов, а сам изборник увидел как некоторое завершение этого старинного жанра японской словесности, стала очевидной неслучайность данного замечания.

Исэ моногатари (или "Повесть об Исэ": одна из ее частей развертывается вокруг жрицы синтоистских храмов в пров. Исэ) относится к главнейшим произведениям японской классической поэзии и прозы. Книга состоит из ста двадцати пяти небольших, но совершенно законченных сюжетно рассказов. В центре каждого рассказа — одна или несколько танка, выражающих его основное настроение. Повествовательная часть рассказа представляет собой короткое или более развернутое пояснение к стихам. Академик Н. И. Конрад писал: "Исэ моногатари — ни в коем случае не "собрание" чего бы то ни было, стихов ли, или эмоций. Исэ моногатари — цельное произведение, в основе которого лежит единая творческая личность автора, единый творческий план, и которое, с точки зрения своей архитектоники, являет не что иное, как технически совершенную разработку этого плана".

Тэйка много раз в течение жизни делал списки Исэ моногатари, он создал манускрипт, легший в основу современных издании. В последний раз он переписывал Исэ незадолго до того, как приступил к составлению Ста стихотворений ста поэтов. Следовательно, Исэ продолжала тогда находиться в поле его размышлений.

Большая часть стихотворений в Исэ моногатари принадлежит Аривара-но Нарихира или поэтам его круга, но были там и другие стихотворения.

В своей книге О старом и новом поэтическом стиле Фудзивара-но Тосинари комментирует одно из таких стихотворений. Речь идет об эпизоде, в котором герой в силу каких-то причин уезжает из столицы в деревенскую глушь, где у него завязываются любовные отношения с одной тамошней дамой. Но вскоре, наскучив этой связью, он перестал ходить к ней. Тогда она сложила такое стихотворение:

Теперь я буду глядеть
В ту сторону, где живешь ты!
Не прячьте же, облака,
Гору Икома от взора,
Если даже льются дожди...

"Это стихотворение, — пишет Тосинари, — из двенадцатого свитка Манъесю. В Исэ моногатари описано истинное происшествие. Но что до этой деревенской женщины, ее облика и поведения, автор сознательно описывает се человеком тонкого вкуса и глубоких чувств — на самом деле, для нее даже и немыслимых, — заставляя ее изящно выражаться и складывать стихи. Вероятно, поэтому в обстоятель- ствах, которые по своему духу совпадают с чувствами, высказанными в старом стихотворении, он и заставляет ее сложить это старое стихотворение. То есть, опять-таки, пусть и не зная в действительности этого старого стихотворения, деревенская женщина складывает стихи, в точности совпадающие с ним".

Поразительное высказывание, сделанное в 1197 году! Но, может быть, не менее поразительно то, что профессор Каго понял его как ключ к замыслу изборника, составленного Тэйка — сыном Фудзивара-но Тосинари, который, — и это само собой понятно, — прекрасно знал книгу своего отца. Ведь из этих других стихотворений и состоит изборник, составленный Тэйка-но заказу Уцуномия Ерицуна.

Каго Такафуми с помощью многочисленных, чрезвычайно убедительных примеров доказывает это. Разумеется, нам не дано знать, каким эпизодам из жизни Ерицуна соответствует то или иное стихотворение, да и не это главное. Книга Тэйка — не повествование, и даже не классическая ута моногатари, лирическая повесть типа «Исэ моногатари», то есть рассказы, в центре которых — стихотворение, но логическое ее завершение: лирическая повесть, которой не нужен прозаический контекст; контекст этот — в памяти ее создателя — и ее читателя.

Обозначив для себя жанр своей антологии, Тэйка уже строит ее но законам созданного жанра. Отсюда и ее сложнейшая партитура. Большая часть стихотворений, вошедших в антологию, уже содержалась в прежних изборниках, как составленных самим Тэйка, так и его предшественниками и современниками, однако место первого стихотворения, как мы сказали в начале статьи, было определено сразу. В одной из своих статей Каго Такафуми показывает, что созданию Ста стихотворений ста поэтов предшествовало внимательное чтение только что написанной изгнанником государем Готоба-ин книги танка "Сто стихотворений с далекого острова" (Энто онхякусю). По мнению Каго, многие стихи из сборника Тэйка соотносятся со стихами Готоба-ин как хонкадори и хонка. Хонкадори — важнейшее понятие в японской поэтической традиции, когда один поэт, используя (дори) слово или слова какого-цибудь другого поэта (хонка — "песня, лежащая в основе", здесь нечто объединяющее в себе "черновик" и "образец"), создает свое, развивающее или в конечном случае даже меняющее его тему, настроение или смысл. Подходя к расшифровке замысла книги Тэйка не извне, как добросовестные комментаторы, а изнутри, то есть уясняя себе ee устав и закон, Каго читает понятие хонкадори в его живом движении и, тем самым, предельно обобщает его смысл. Он доказывает, что уже написанные стихи разных поэтов в процессе создания нового изборника могут вступать и вступают между собой в отношения хонкадори и хонка. Так, он обращает наше внимание на одно из стихотворений Готоба-ин как на хонка, вызвавшее в памяти составителя Хякунин иссю то стихотворение, которым он открыл свой изборник:

Осень настала.
Я все дольше задумчив, все чаще.
Вот и здешний крестьянин —
Он в чаще валежник ломает:
Как влажны от росы рукава!

Все значащие слова в танка Готоба-ин связаны с темой осени, и каждое может стать главным тематическим словом в другом стихотворении, то есть каждое в некоем новом контексте может стать цитатой, сигналом для читающего. Оно как бы проступает в тексте стихотворения более или менее сильно в зависимости от смысла рядом стоящего стихотворения. Это во-первых, а во-вторых, — в зависимости от смысла стихотворений, среди которых оно находилось изначально. Так, в стихотворении Сэй-Сеиагон в контексте изборника Тэйка существенны слова "застава ... затворена". Они связаны со стихами Сугавара-ио Ми-тидзанэ, написанными в изгнании:

Лишь стражу заставы
Здесь, в Карукая глухой,
Хороню это видно:
Отсюда нс выйдет никто,
Дальше заказан путь.

Стихотворение Митидзанэ входит в антологию Синкокинсю, одним из составителей которой был будущий изгнанник Готоба-ин. Нет нужды, что реальный Уцуномия Ерицуна мог и не знать этого. Это знает воображаемый герой лирической повести Фудзивара-но Тэйка, книги небывалой в истории японской поэзии.

* * *


Заканчивая предисловие к третьему изданию книги, хочу выразить огромную признательность инициатору ее первого издания Аркадию Эммапуиловичу Мильчину, главному редактору издательства "Книга" в 1968—1985 гг.

В. С. Санович
1990-1994, 1997

Перепечатано с Садов Востока