Ночью в Приюте для Душевных Художников был бал. Дул Последний Осенний Ветер, рывками, порывами, сипло свистя в пустых рукавах труб, хрипло надрывно смеясь и плюясь и дыша перегаром прямо в лицо в припадках нахрапистых беспардонных откровений; нервные чахоточные дамы с русалочьими глазами не выдерживая, в слезах убегали прочь, опрокидывая шампанское на бархат и оставляя дымиться в хрустальных пепельных урнах тонкие коричневые сигареты; улетали навсегда, гневно шурша хвостами гипюровых шлейфов, гонимые прочь проклятьями покинутых осиротевших приютцев:
 -- Улетайте, порочные бесплодные ведьмы, -- кричали им вслед Душевные Художники, размахивая пюпитрами и палитрами, на которых бурлила, кипела, судорожно пузырилась агонией красок их душевнобольная безумная страсть, -- улетайте и знайте: мы вам отдали всё и не можем быть более здесь, -- кричали они, потрясая ворохами исписанных листьев и швыряя их в приливе вдохновенного гнева в воронку Последнего Осеннего Ветра, наполняя приютскую клеть неистовой суетой и метанием стаи, обезумевшей взаперти стаи, ищущей выхода...

   Дело шло к зиме. Косяки запойных художников потянулись в лоно Великой Белой Долины. Их огромные чёрные балахоны, клокоча, наполнял Святым Духом Последний Осенний Ветер, и они срывались, не жалея, не зовя, не плача, чернильными ночами под вой и скулёж служивых дворняг. Очищая дорогу Серому Дню, Расторопные Дворники в шамкающих резиновых сапогах суетливо рассовывали по сусекам, подальше от сонных глаз Добропорядочных Граждан щедро оставленное за ненадобностью или в память о... душевными художниками: листья, листья, листья...

   ...набросок -- лист, карандаш, наскоро, вполовину, втреть, вчетверть листа, только местами, только -- уловить суть -- муть, серый фон, фонарь, в воздухе гарь; резкий штрих -- напрямик -- забор: цвет -- чуть ли не запах сырости, потёки перетекают в лужи... чуть выше -- покатость крыши, линялый тополь, ворона: смотрит чуть вниз и вбок -- придирчиво, заменяя полицейский свисток, кричит -- внизу, у забора какой-то хам (беглость наброска -- пальто, папироска, в квадрат затылка вписана кепка) разбивает бутылку об угол: взрыв, чёрная сажа земли, осколки, муть стекла, хлам; вороне не нравится хам... вдруг -- блеснул изумрудом колким осколок воровке в глаз: зрачок напрягся, погас (солнце зашло за тучу) и тут же -- в зеркале лужи -- двойник возбуждённой птицы метнулся как кур со спицы... набросок; октябрь, не спится...
   Приют опустел. В пыльных колючих зарослях у порога мутно зеленели пьяные бутылки, распахивали хищные пасти пустые консервные банки с протухшими остатками Последних Дождей, прели отвергнутые бомжами пожитки и висели смачными вязкими плевками использованные презервативы: Художники не хотели продолжения, но не могли и не умели сопротивляться чарам Прекрасной Половины Человечества.
   ...и вы, конечно, в бледной шляпке (не «ты», а «вы» -- так будет лучше), пейзаж -- как на старинном фото -- полуистёрт, немного смазан и жёлт осенним отрешеньем; и узнаются, но с сомненьем, анфасы зданий в оперенье листвы, пока что шелестящей... октябрь, осень, год такой-то.
   ...вся нежность в трёх цветках, всё, что ещё осталось -- осталось только в них, досталось только им -- несвежая печаль, изнеженная жалость осмеяна другими, отмерена другим...

   О, Прекрасная Половина, Холодный Белый Мрамор или Податливый Лучистый Янтарь, ты прекрасна! Плоть твоя полна половинчатых сфер, ты вся раздвоенность и незавершенность, вся недосказанность, вся сосуд, вся форма, и чем Он наполнит тебя.... О, округлость твоего живота! Я весь там, за свернувшейся клубком змейкой пупка, я приникаю к нему ухом... и робко впускаю в эту девственную впадину, в эту дрожащую раковину неровное дыхание познаваемого чуда, властную волну сладкого яда, нарастающий гул любви, всепоглощающий рёв и скрежет, «Откройте!» -- барабанят в мои перепонки и в разверзшейся тверди как в песчаной воронке исчезает шипящей стремительной змейкой тонкая красная струйка... Время не перевернуть. Тишина. Время, время... Чем я наполнил тебя, гитарист душевных струн, что пролил в немоту ночи незрячим тапёром с двухцветной палитры, что растеребил и растревожил, чем проявился на лакмусовой бумаге белоснежных простыней твоих; что носишь ты в сосуде любви, в разбитом дырявом сосуде...

   ...уже опали листья, и блестит под фонарём стальная паутина мокрых веток, и Время спит, как пьяница свалившись под забором...
   ...не устоишь, когда приходит осень, не промолчишь -- пойдёшь шататься... и напьёшься: к архангелу с тоскливыми глазами в порыве откровения прибьёшься, на мокрой лавочке -- без третьего, на пару -- разделишь с ним тревогу без закуски, из горлышка... и дальше по бульвару пойдёшь, шатаясь от избытка чувства...

   Сегодня в третий раз выпал снег. Наверное, это зима. Пора улетать. Чёрное корявое дерево на фоне закопчёного, красного кирпича, здания Приюта, заросшего по первый этаж словно каким-то сорным лесом поломанным непригодным хозинвентарём обретает такую простоту, что я всё утро не отрываясь смотрю на этот замусоренный заброшенный двор, в захолустье которого группами по интересам разбрелись выпивохи-вагончики, пенсионеры-запорожцы, сухонькие сплетницы-осинки и беспризорные дети, и не могу понять, что держит меня здесь. Наверное, такая пора... Пора, брат, давно пора.

   На Чёрный Берег ночью выпал снег. Никто не мог похвастаться, что видел, как Время начинает новый бег, глуша портвейном старые обиды (отхлёбывая прямо из горла), шатаясь от усталости и стужи, куда-то в направлении Орла, а может Решки: вдруг кому-то нужен ещё свидетель прожитости дня...

© С. Власов